С TauWiki

MaraTales: Пролог. Хроники темных дней

По мотивам притчи, рассказанной Мишель

Во вселенной воображения Творца много разных миров. Есть миры простые и миры запутанные, есть миры большие и миры совсем крохотные. Есть миры плоские как блин, а есть - закрученные как улитка, да так, что у нее нет конца, а каждый извив похож на предыдущий, только меньше. Некоторые миры скромные, как гимназистки Чарской, а есть другие - с небом, сверкающим, как бриллиант, пространством, переливающимся изумительными цветами; другие - как наш с вами: с солнцем, со звездами, планетами и двойками по иностранному языку. Некоторые - бесконечны туда и сюда, другие - замкнуты и тесны как сундук с приданным умершей прабабушки, а другие - вообще лишь крохотная точка, вмещающая только возможность своего существования, которое может, конечно, осуществиться - а может и нет, и решается это совсем в других инстанциях.

Некоторые миры скачут вперед и вперед (некоторые - назад и назад!), другие еле ползут, а у третьих время имеет несколько измерений, и их обитателям приходится назначать свидания, говоря: "я приду с левого завтра", потому что если не уточнить направление, то можно и не дождаться. Вообще, жить в мирах, где пространственно-временные координаты спутаны, довольно тревожно: вот, прерываешься, например, от обеда, открываешь дверь в соседнюю комнату - и попадаешь в собственное детство. Возвращаешься скорее назад - "где стол был яств, там гроб стоит"! Твой, между прочим. В некоторых совсем печальных мирах ничего не меняется, и поэтому времени там вовсе нет. Трудно сказать, где хуже.

Есть миры, где между true и false существует бесконечное множество переходов, и поэтому там нельзя не солгать, а есть такие, где бытие казуальное совпадает с идеальным. С одной стороны, там очень интересно жить: достаточно представить себе, скажем, кентавра - и вот он, скачет по улице, дробя звоном копыт ночную тишину, или, как любят приводить пример философы-марксисты, вообразить себе стакан... да, стакан... э... Но с другой стороны - такой мир очень опасный: ну как кто-то, преисполненный скептицизма, заявит, что мир не существует? Так что, может быть, существование именно этого мира - уже несуществование.

Один небольшой мир существовал очень давно. Очень, очень давно - и сильно состарился. От старости он съежился, помельчал, совсем засоруз и скукожился; из множества друг друга сменявших цивилизаций там остался только один небольшой народ, числом до того незначительным, что селился в одном городе, довольно, впрочем, пустынном, потому что жилплощади в этом бывшем мегаполисе, построенном в эпоху расцвета описываемого мной мира, было теперь гораздо больше, чем претендующего на нее народонаселения. Можно, конечно, не верить в такое, но если уж допускать миры, где актуальное пространство, скажем, представляет собой четырехмерную бутылку Клейна, то почему бы и не допустить существование мира без квартирного вопроса? Время здесь потеряло былой разгон и трагичность и стало мягким, как подспустившийся воздушный шарик. Граждане же зевали, сходились, поглаживая животы, на площади обсуждать погоду и смотреть, как серые паутинки облаков висят над городом, то приподнимаясь, то опускаясь, не в силах существенно сдвинуться с места по своим климатическим делам. Иногда на площадь выходил мэр города и беседовал с собравшимися о том, что продукты поставляются исправно, и что давно пора ввести должность императора, потому что эта должность гораздо больше соответствует. Или хотя бы президента.

Как-то раз, в привычное время выйдя на площадь, горожане обнаружили, что та погружена в глухой сумрак. Тьма клубилась над мостовой, слегка подсвеченная желтым болезненным светом фонарей по периметру, небо было совершенно черное, безо всяких дневных оттенков и даже без намека на ту нежную океанскую изумрудность, которая предвещает восход солнца, когда до настоящей зари еще далеко.

– Хм, – неуверенно произнес солидный горожанин в добротном пальто со стоячим воротником и с той самой неистребимой бородавкой под крылом носа, которая обязательно заползает на лицо солидных горожан и похожа на хорошо отобедавшего породистого клеща. – Хм, ну и тучи сегодня…

Попытку свести разговор к привычной метеорологической теме немедленно пресек стоящий рядом насекомого размера старичок, подставивший черному небу редкую поросль белесых волос на макушке, вольнодумно непокрытых головным убором:

– Что вы сударь, поглядите: над нами звезды – и никаких туч! Мы просто слишком рано вышли на улицу, – предложил он свою версию происходящего.

Однако часы на башне ратуши, едва освещенной фонарями, показывали то время, когда умытое солнце должно было бы радовать выспавшихся горожан, спешащих из постелей по своим неотложным делам. Солнца же не было, ни умытого, ни заспанного, и горожане, выходившие из дверей, недоуменно замирали, прежде чем нырнуть во тьму и раствориться в ней по предназначенным целям. К вечеру (по часам) город тревожно гудел, но отошел ко сну мирно.

Следующим столь же нерассветным утром толпа горожан собралась на площади и с явной тревогой посматривала на двери мэрии. И мэр появился. Выйдя к соотечественникам, он сообщил, что, не смотря на известные всем события, волнений в городе не наблюдается, поскольку продовольствие заботами мэрии поставляется исправно, кхм, но, в связи с обстоятельствами, вероятно, необходимо присвоить главе города звание главнокомандующего, на предмет будущих непредвиденных событий. Поскольку ни внешних, ни равно внутренних врагов у жителей города не наблюдалось, а в особенности, поскольку непредвиденные события уже наступили, предложение мэра было встречено настороженным молчанием. На что чуткий к мнению общественности мэр немедленно призвал созвать городской совет в связи. Призыв воодушевил, но одновременно озадачил граждан, поскольку последний раз городской совет созывался так давно, что никто этого упомнить не смог, а состав совета был не определен настолько, насколько может быть неопределена сервировка стола на сто двадцать персон в честь предстоящей коронации принца в семье обычного москвича начала третьего тысячелетия.

Тем не менее, следующим днем городской совет в составе двенадцати человек во главе с мэром был собран. Он начал заседание в тревоге, а закончил в полном осознании грядущей катастрофы и без малейшего понимания путей ее преодоления. Единственным разумным, да и вообще единственным, решением этого дня было срочно созвать ведущих инженеров и конструкторов города и организовать усилия к адекватному освещению улиц. Этим же вечером инженеры и конструкторы были собраны и приступили к работе.

Самоотверженным усилиями инженерских умов и трудом передовых техников уже к середине третьего дня на углах центральной площади были установлены излучатели, а над площадью завис аэростат, наполненный люминесцентным газом, и призрачно освещавший окрестности мертвенным синим светом, делавшим постоянно клубящихся на улице людей похожими на хорошо выдержанных зомби. Тем не менее, даже такое освещение несколько разрядило обстановку. В последующие дни оно распространилось и на другие части города, и хотя постоянно барахлило, гасло и неустойчиво мерцало, в значительной степени умерило панические настроения.

На следующее заседание городского совета была приглашена интеллектуальная элита города, давно порывавшаяся внести свою посильную лепту в момент кризиса, а может быть, даже, позитивно повлиять на муниципальную политику, принявшую излишне прагматический характер и равнодушную к нуждам передовой интеллегенции. Поскольку дело касалось дел небесных, было решено из состава разнообразных ученых ограничиться только астрологами и астрономами. Осознав, что речь идет не просто о говорении слов, но о необходимости реальных действий, элита разом потускнела. Астрологи заявили, что составляют предсказания (безусловно, верные!) на основании движения небесных тел, но поскольку, по их тщательным наблюдениям, звезды неба остановили свое движение, они предсказывать не могут и не будут, что они умывают руки и ретируются. Астрономы же, давние и непримиримые враги астрологов, немедленно устроили им яростную обструкцию, перешедшую во взаимные непарламентские действия, едва не дошедшие до травматических последствий для обеих сторон. К счастью, решительность мэра по наведению должного порядка возымела действие, и интеллектуальная элита, недовольно ворча и переругиваясь, пришла к единому согласованному мнению. А именно:

Неподвижность звезд и феномен невосхождения солнца имеют одну причину. В настоящее время наука не обладает достоверным знанием о причинах движения звезд и солнца. В прошедшие были серьезно проработанные теории движения небесных объектов, но в силу их математической сложности, эмпирической недостоверности и, главное, практической бесполезности, ныне они утеряны и реконструкции не поддаются. Как достаточно основательную, можно предположить следующую оптимистическую гипотезу, что факт отсутствия солнца не есть следствие его угасания: метрика мира такова, что солнце в данный момент продолжает светить, но находится оно в иной части мира и на другой части небес. Где находится освещенная часть мира, как далеко, в каком направлении – на эти вопросы ученые мужи, вне зависимости от принадлежности к научным течениям, единодушно отказались отвечать.

Обреченный совет послал две разведывательные группы из трех и четырех человек на поиски освещенных частей мира: одну в сторону восхода солнца, другую – на его встречу, в сторону захода – и занялся организацией жизни в новых условиях.

А за это время были: неоднократные волнения и неповиновение властям, прекращение работы жизненно важных объектов экономики города, срывы поставок продовольствия, голод, карточки на товары первой необходимости, религиозное помешательство и помешательство медицинское, технические сбои освещения и многие, многие проблемы. Облегчение и надежды принесла примерно на исходе второй недели весть о медленном возобновлении движения звезд, сообщенная астрономами. На фоне радости от этого известия незамеченным прошло возвращение разведывательных групп, одна из которых понесла потери в трудностях пути.

Но движение неба было таким медленным, таким едва-едва заметным, что прошло еще очень много времени, и не было недостатка в предсказаниях: одни предвещали восход через пару недель, другие через месяц, а некоторые - через полгода, но солнце неминуемо приближалось!

Тот день, когда оно вновь поднялось над горизонтом, весь город встретил на площади: истосковавшись, не веря и ожидая. Край солнца мелькнул меж домами в перспективе проспекта, свет хлынул – алый, живой, теплый - на промерзшую в ночи топу, и люди вдохнули вернувшуюся жизнь. Они стояли обнявшись, и были одним живым целым. Солнце взошло.

А после мэр сказал речь.


К исходу пятого дня путешествия несоогласия в разведывательной группе из трех человек стали непреодалимыми.

Пять дней назад они покинули город, двинувшись на длинной и приземистой как пенал открытой фермерской фуре на поиски света. Мрачный фермер молча правил своим древним механизмом, вглядываясь в остатки разделительной полосы на шоссе, едва освещенном коричневым светом импровизированного фонаря на радиаторе; механизм ворчал, скрипел и полз сквозь чернильное пространство. Разведчики, кое-как угнездившись между пустых мешков, елозили по полу кузова, созерцая погружение во тьму. Сизый искусственный свет шапкой мерцал над постепенно удаляющимся городом, рисовавшимся на его фоне черным зубчатым силуэтом, и сначала еще был виден холодный бело-голубой шарик осветительного аэростата. Потом шарик заслонили тени, потом и свет начал истончаться, блекнуть, растворяться, как растворялся, помню, во рту сухой и шершавый ментоловый «холодок» – диковинное изобретение советской кулинарии: вот он – маленькая таблетка, вот – тонкая ломкая пластинка с неровным краем, вот – только крошки, вот – лишь холод воспоминания на языке… Через низкие борта стали видны огоньки разбросанных в мраке долины фермерских хозяйств: настороженно замершие, они ждали повода забиться в истерике или впасть в смертную апатию. Черные поля поникли; понурые стада сбились тесно, и большие животные обреченно стояли, опустив к копытам рогатые головы и горестно вздыхая в темноту.

На оговоренном пятидесятом километре около развязки фермер остановил фуру. Он глухо молчал на уговоры «проехать еще немного, ну, до следующего разъезда» и тяжело и неподвижно нависал над рулевым управлением черным непреклонным медведем. Едва разведчики спустились на землю, он начал разворачиваться, неуклюже задом заталкивая кузов в развязку, и фура сразу стала похожа на большого рака, пытающегося танцевать вальс. Потом фура выкрутилась, ее дробный свет начал удаляться от оставшихся на дороге людей – и погас. Тьма.

Но постепенно они увидели – сначала, скорее, почувствовали – тихий струящийся сверху свет, серебристое дыхание небес: набирающий зоркость глаз увидел на небе эти тонкие, призрачные, бесконечно слабые нити, беспорядочно опутывающие небосвод во всех направлениях – какие-то чуть более яркие, другие едва видные, третьи только угадываемые, а еще и четвертые и еще и еще… Стало видно, что звезды – лишь узелки в точках пересечения небесных нитей, «а вот когда нить-то вся размотается, тут-то конец всему и придет!» – обещала старая сказка: но конец, похоже, оказался ближе.

Этого серебристого эфирного света оказалось достаточно адаптированному глазу, чтобы держать путь. Древняя дорога сохранилась хорошо – сохранились же римские дороги! Местами покрытие было разрушено, местами широкие трещины разрывали полотно, там рушащиеся горы засыпали шоссе щебнем и каменным крошевом, а иногда оно соскальзывало, наклоняясь в сторону, как лыжня неловкого лыжника – но двигаться по нему было можно.

Тем не менее, к исходу пятого дня бессмысленность затеи стала очевидной: ничто не менялось в окружающем мире, света в небе не прибавлялось, и не было надежд на достижение солнца! Пора было признать ошибочность экспедиции и возвращаться домой. Консенсус в группе, однако, достигнут не был: один из участников упрямо настаивал на продвижении вперед. Никакие доводы и апелляции к практическому разуму не могли поколебать его упрямой уверенности. Наконец, ведущий группы был вынужден прибегнуть к формальному способу решения конфликта: он назначил общее демократическое собрание разведывательной группы, на которой, после повторного обсуждения, должно быть принято окончательное безапелляционное решение на основе всеобщего (прямого и тайного) голосования.

Наш оппозиционер, однако, устроил совершенно недемократическую выходку. Он заявил, что в глупых собраниях участвовать не желает, что итак, де, ясно, какое будет решение, что его мнение все знают, и что пока они тут заседают, он лучше пройдет еще хотя бы пару километров вперед! А потом вернется. И, молодой, горячий, вспыльчивый, он демонстративно стремительно пошел от них по шоссе – а когда его товарищи начали кричать, звать его обратно, он в раздражении бросился бежать.

Всем известно, как физическая активность – бег, скажем – снижает уровень нездорового адреналина в крови, так что его поведение было даже рациональном: побегает и успокоится. Действительно, через несколько минут, когда голоса спутников затихли, ярость перестала застить ему глаза, он побежал спокойно и ровно – просто уже для удовольствия, получая наслаждение от движения вперед, от холодного ветерка навстречу, от сияния звездной пыли в небе. Но что это – или показалось? К серебристому привычному свету впереди над дорогой примешался чуть ощутимый розоватый оттенок? Только намек, только воспоминание о мечте? Бегущий человек почувствовал неожиданный прилив уверенности и сил, он устремился вперед, вглядываясь в розовый призрак – что это? Понять было нельзя – и он бежал и бежал вперед, забыв о своих заседающих спутниках… Уверенность сменялось сомнением, сомнение – верой, а он продолжал мчаться сквозь тьму, потеряв ощущение времени и пространства, весь сфокусировавшись на чувстве света – как мотылек летящий.

Вот так он бежал и не мог остановиться: свет подгонял его сердце, и когда он пытался перейти на шаг, стук в груди замедлялся, в глазах темнело, и он испуганно набирал темп, чтобы не потерять надежду на солнце. Давно оставил он своих товарищей, ветер растрепал его одежду в лохмотья, истопталась километрами пути обувь, стерлись и лопнули лямки рюкзака, а отросшие волосы спутались в длинные войлочные косы за его спиной. Давно кончилась дорога, началась и прошла другая; он бежал берегом моря, темного и неподвижного, как мертвенная вода в старой деревянной кадке в углу сада, поросшей скользкой плесенью и мхом, где приникли к мутной поверхности и замерли в созерцании маленькие бордово-красные червячки, в судорогах бросающиеся вниз, на дно, при твоем приближении (а кто жил в море того мира я не знаю, но кто-то жил). Бег вывел его на широкую металлическую ленту, уходящую плавным подъемом от берега туда, через море – к уже явному свету – и он двое суток бежал по ней, пока не пересек море. Иногда ему попадались умершие города – черные силуэты небоскребов на фоне светлеющего неба; неизвестные конструкции: огромные совершенно гладкие шары в сотни метров диаметром, матово отсвечивающие в свете звезд и зари, с черными провалами круглых отверстий; антенны, уходившие в самое небо, похожие на иглы дикобраза – такими, наверное, кажутся они дикобразьим вшам, если дикобраз вдруг завшивеет. А лучше всего было бежать по лесу: в нем не было подлеска, грунт был мягкий и пружинистый и давал отдохновение натруженным ногам – беги себе и беги, только, гляди, не засни на бегу, а то, не ровен час, сходу налетишь на дерево!

А свет зари давно стал явным, нарастал, нарастал, ширился, проходя всю палитру цветов: от густосинего и лиловового небо стало зеленым – весенний цвет, предвестник восхода - потом потеплело, зарозовело, зацвело оранжевым и красным: солнце приближалось, подкатывалось к горизонту – к той самой точке, к которой неостановимо стремился бегущий. Он ждал уже мига, когда появится солнечный край и осветит мир – и тут он увидел город. Он сразу узнал: это был его город, город, который он покинул так давно, что они позабыли о существовании друг друга: он – отдавшись погоне за мечтой, а город – город ждал солнца. Удивительно, что именно в этот момент бегун неожиданно и ясно понял… скорее осознал, допустил в сознание уже понятое: что его мир маленький, что это он раскрутил мир своим бегом и заставил солнце подняться.

Солнце взошло как взрыв, и бегун не останавливаясь вбежал в город и устремился к площади. На площади толпа приветствовала восход и рождение нового дня. Подбегая, он слышал радостные крики и, ворвавшись на площадь, увидел перед собою сплошную стену из черных людских спин.

– Ну, наконец-то взошло! – говорила одна черная сутулая спина. – Я уже почти отчаялся.

– Да, – отвечала ей другая, дородная и дорогая. – Я, между прочим, похудел от такой жизни на пять килограмм!

– А я, наоборот, поправился, – заметила третья, не уступавшая в дородности предыдущей. – Все время спишь.

– Хм, – солидно сказала еще одна. – Я был совершенно уверен, что солнце скоро взойдет. Вы понимаете? Я был совершенно уверен! Я говорил мэру: «вы увидите, господин мэр, солнце скоро взойдет».

Наш спаситель мира с разбегу врезался в спины, но они его не заметили. Разве нужно замечать такого: в лохмотьях, покрытых белой коростой высохшего пота, худого как велосипед, с тяжелым ацетоновым запахом избыточной липидной фазы цикла кребса? Разве можно расслышать его бессмысленное бормотание: «раскрутить мир, заставить солнце взойти»? – ведь голос его слаб как дыхание ветра, и он давно отучился складывать слова. И спины колыхнулись, и замерли, и приготовились слушать мэра: а он уже поднимался на трибуну. «Эй!» – еще раз попытался привлечь внимание наш герой: «Да послушайте же меня!» Но его шепот был заглушен приветствиями.

Тогда он обогнул толпу, пройдя по периметру всю площадь, вышел на противоположный проспект, и вновь побежал, подставив изможденное лицо утреннему теплу, побежал навстречу восходящему светилу.

Потому что в этом мире солнце восходит, пока ты продолжаешь бежать.

Получено с http://www.tau-site.ru/wiki/index.php?n=MaraTales.00Prolog
Последняя редакция от 25.01.2009 12:07