Петюнчик смотрел на Пушкина и Васю. Пушкин и Вася курили обмызганные желтые чинарики. Петюнчик ждал, пока ему оставят по паре затяжек. Он смотрел внимательно, и губа у него отвисла. С губы вытянулась длинная вязкая капля, упала и впиталась в линялую ткань пижамы, оставив на груди красивое синее пятно. Они стояли в боковом тупиковом коридорчике около проема в туалет. В торце коридорчика было мутное окно затянутое металлической сеткой. Пушкин и Вася курили, сплевывая на пол крошки табака, лезущие без спросу в рот, воздух навис тоскливым дымом, смешанным с острым запахом хлорки из проема.
В туалете раздался рыгающий звук спускаемой воды, и через какое-то время в коридорчик вышел новенький из чужой палаты. Петюнчик догадался, что это новенький: он был еще в тяжелом грязно-оранжевом халате, который выдают в приемной, а не в пижаме. Новенький неуклюже прошел мимо и побрел в палату. Он забыл натянуть кальсоны, и они вязли у него на щиколотках, мешая идти. «Эй, дебил, штаны надень!» - крикнул ему Пушкин. Вася и Петюнчик с готовностью засмеялись. Новенький остановился, постоял некоторое время не оборачиваясь, и свернул в коридор, шаркая тапочками. Завязки кальсон волочились за ним по линолеуму как белые дождевые червяки.
«О, смотри-ка!» - сказал Вася, показывая пальцем в окно. Петюнчик оторвался от неукротимо укорачивающихся бычков и тоже перевел взгляд. По широкой тропинке, ведущей из леса, прямо на них бежал человек. Окно располагалось невысоко, на втором этаже, сетка почти не мешала, и Петюнчику человека было хорошо видно. Он был очень красивый. На нем была яркая синяя майка с белыми вставками, и яркие красные трусы, обтягивающие бедра. Ноги и руки у человека были голые и тоже красивые – мускулистые и загорелые. На ногах были не тапочки без задников и не ботинки, как у санитаров, а какие-то изумительные разноцветные… - Петюнчик не знал, что. Человек бежал легко, смело и было видно, что ему хорошо и весело. Он добежал до асфальтовой дорожки под стеной больницы, повернул направо, посмотрел через плечо вверх прямо на Петюнчика, так что тот даже оцепенел от неожиданности, и скрылся.
Пушкин напрягся; Вася и Петюнчик замерли в ожидании. «Бегун бежит, сортир клокочет, Петюнчик под кроватью дрочит», - сказал Пушкин. Вася захохотал, а Петюнчик смущенно улыбнулся – ему было приятно, что о нем помнят и, наверное, сейчас оставят покурить. Пушкин умел говорить складно, стихами, и поэтому его называли Пушкин, хотя на самом деле он был Саша Козлов. Все его стихи кончались примерно одинаково.
«Блядь, опять, дебилы, в коридоре курите, суки драные!» - в светлом квадрате на другом конце коридорчика громоздилась страшная фигура Бурыды. Он держал на отлете руку с тлеющей пегасиной и лениво набирал обороты. Но то ли было слишком лениво, то ли звали другие дела, но он ограничился: «в сортире курить, идиоты гнойные! А ну, кыш по палатам, блядво!» - и Пушкин и Вася, сжавшись и съежившись, по стенке прошмыгнули мимо санитара. Бурыда подумал, проследив взглядом их сутулые спины, но не ударил. Петюнчик не курил, и просто спрятался, присел под подоконник у батареи отопления на корточки и замер. Бурыда постоял, глядя на скорчившийся комок в углу, и сказал теперь уже персонально: «Чо присел, дебил? Вали в палату!» - и Петюнчик пошел в палату.
На обед был мутный суп с волокнами капусты, липкий комок перловки с куском жил и влажный черный хлеб. Когда Петюнчик впервые пришел на обед и увидел в супе таракана, его от неожиданности стошнило на пол, хотя таракан был как таракан. И тот давнишний санитар с уже забытым именем возил Петюнчика по его блевотине и бил ногами. Обеды не стали лучше, но, конечно, стали привычными. Впрочем, Петюнчик есть не хотел, пошкрябал вяло ложкой по дну жестяной миски, потоптал серый капустный лист, подержал во рту хлебный мякиш и замер в оцепенении.
После обеда Петюнчик снова стоял в коридорчике, но курить никто не пришел. И того бегуна тоже не было, хотя Петюнчик долго смотрел и в сторону леса, и пытался заглядывать за угол, куда сворачивала асфальтовая дорожка. По ней проходили: женщина с сумкой, похожая на маму, мальчишки из школы с портфелями, мужики трезвые и мужики пьяные, бомжиха с распухшим лицом, тоже похожая на маму, милиционер и стайка собак. Когда проходили пьяные мужики и милиционер, Петюнчик на всякий случай прятался за подоконник. Но бегун так и не появился.
Потом была прогулка во дворе. Было тепло, но пасмурно. Петюнчик побродил вдоль внешней стены, разглядывая траву. Иногда через забор бросают бутылки с остатками пива, но их видно и их быстро подбирает уборщица, а иногда сигареты. Петюнчик однажды нашел полпачки Костра. Теперь он догадался, что ее перекинул тот бегун, потому что ведь за стеной как раз проходит асфальтовая дорожка. На этот раз ему тоже повезло, хотя, конечно, не так – он нашел жирный бычок, брошенный кем-то из санитаров, с фильтром. На вечер. Но потом его отобрал Вася.
Как прошел ужин Петюнчик не запомнил. Потом смотрели телевизор и все много смеялись, но Петюнчик почему-то затосковал. Наверное, он что-то вспоминал, но не запомнил что. А еще потом пришел уже принявший Бурыда и всех разогнал по палатам, хотя было совсем рано. Наверное, с дежурным врачем, со вторым санитаром и лысым санитаром с третьего этажа будут пить спирт. Это плохо, потому что это может быть плохо. Тут под подоконником не спрячешься и даже под одеялом. Плохо. Петюнчик после порции таблеток («блядь, рот показывай, олигофрен», - сказала сестра, похожая на маму, когда он немножко задумался, и Петюнчик показал, что все проглочено) на всякий случай сразу залез под одеяло с головой. Но Бурыда ввалился в палату почти сразу – свет горел, – даже еще и не выпив спирта. Было слышно, что второй санитар устраивает разгон в соседней палате.
«Суки страшные!» – кричал Бурыда, пуча налившиеся кровью глаза. «Кто с сортире мимо очка насрал? Вам, дебилам, сколько раз говорить – жопой к стене садись! Пойдете у меня сейчас говно жрать! Поубиваю, тварье отродье, суки потные, перхоть подзалупная!» Было очень страшно, что Бурыда начнет бить. Но, видно, спирт уже был налит, и его позвали, и он ушел, матерясь. Тут Петюнчик заметил, что немножко описался.
Потом оказалось, что уже темно, и, кажется, все спят. Спит с внушительным храпом поэт Пушкин; спит веселый Вася; спит Коля; рядом спит с приоткрытыми глазами и жуткими белыми закатившимися глазами Эльдар; тихо спит на голой сетке без матраса, чтоб не ел вату, очень толстый, расползшийся по постели жирными складками больной неизвестного имени; спит старик с кадыком, забыл как зовут; спит Николка-маленький с изрезаными руками и видит во сне что-то злое. Тогда Петюнчик встал, взял свой длинный белый жгут из-под матраса и пошел в туалет.
Он шел по коридору крадучись и ему было очень страшно. Дверь дежурного врача была в противоположном конце, и там тлел красный свет, и ходили тени, там, наверное, кого-нибудь ели живым, наверное, кого-то с третьего этажа, и было слышно как они смеются, а тот плачет. Петюнчик вдоль стены добрался до поворота, нырнул, пригнув голову, в тупичок к туалету. Там он выбрал чистое очко и, подпрыгивая на его краю, начал прилаживать свой жгут на крюк, к которому крепилась металлическая цепочка бочка. Кое-как он накинул жгут, затянул узел на крюке. Он был весь потный от ужаса, что делает плохое, и от страха, что его увидят.
Потом он начал вязать петлю. Это было очень сложно. Он путался, получались все какие-то ненастоящие петли, они распускались или не затягивались, и у Петюнчика затекли поднятые руки. Верхний узел распустился и жгут упал на пол. Петюнчик снова закинул его на крюк и присел на корточки отдохнуть. Тут он услышал, что по коридору, кажется, ходят. Петюнчик задрожал и повернулся, как правильно, жопой к стене, чтобы обмануть санитара, если тот решит проверить туалет. А потом, когда шаги затихли и хлопнула дверь в дальнем конце, опрометью на полусогнутых ногах бросился в палату. Забрался на кровать и закрылся одеялом с головой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Бляди драные, суки паскудные, дристогоны мудацкие!!!» - орал Бурыда голосом, которого Петюнчик не слышал ни когда. Голая лампа под потолком торчала злобным светом, Бурыда стоял в дверях пьяный, красный, страшный и держал в руках белый жгут. Он ревел, он брызгал слюной, он источал смерть. «Встать, блядье семя, одеяла на пол!!!» Они зашевелились, выползая из кроватей и стягивая с них колючие шерстяные одеяла. Лежал только аппатичный жирный человек, лежавший всегда и не реагировавший даже на санитаров, и лежал Петюнчик, который, наоборот, натянул край одеяла на лицо, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет. Он услышал как Бурыда надвигается, почувствовал, что одеяло сорвано с него птицей и он лежит совершенно беззащитный. Он лежал, зажмурившись, на матрасе с голубыми полосками и желтыми пятнами – от его простыни, порванной вдоль, осталась только половина.
Бурыда зарычал, взял его пятерней за затылок и швырнул к двери. Оттуда протянулись длинные руки длинные руки. Они взяли Петюнчика: одна под мышку, а другая за щиколотку. Они взяли – одна под мышку, другая за щиколотку. Они взяли Петюнчика и потащили по темному коридору волоком по линолеуму волоком потащили в холодный свет процедурной на белый кафель легко мыть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он лежал на сползшем набок матрасе в своей палате. Было больно. Было больно во всем теле, и внутри было больно, и в голове. Он не шевелился и уже не боялся, потому что все уже закончилось. Только было ОЧЕНЬ больно.
Было очень больно.
Потом Петюнчик вдруг почувствовал какую-то легкость и как боль плавно стекает. Он понял, что не лежит на кровати в больнице, а что он в зеленом саду, утро, и вот он бежит уже по тропинке – такой легкий! и бежать ему легко, свободно, невесомо. Он посмотрел на свои ноги и увидел, что они коричневые, мускулистые, сильные, что он может бежать быстро, стремительно, долго-долго не уставая и обут во что-то сияюще красивое. И был одет он в яркое, счастливое. Его наполнило восторгом, и он понял, что вовсе и не бежит, что бег его превратился в полет, ноги не касаются уже земли – вот он скользит над тропинкой среди зелени, пушистых деревьев, гладко и без малейших усилий. Он увидел внизу маму: она была большая, как тот бегемот на Новый год в палате, и улыбалась ему, открыв большой рот. Петюнчик помахал ей рукой и без напряжения поднялся выше, в свободный воздух.
Тут он заметил, что из его живота выходит белый жгут. Жгут тянулся назад, и Петюнчик проследил его взглядом до самого конца: над лесом, над лесом, над садом, вниз, через стену и в окно больницы – жгут утопал в недрах его палаты. Только лишь беглец понял это, привязь напряглась и потянула его обратно. Петюнчик засмеялся. Он, счастливый, побежал быстрее. И жгут, конечно, порвался.