АААААААААА-А-А-А-А!!! Аа-а-а-а-а!.. Маа-а-а-а-а-а!.. Лете-е!.. Летит!.. Лететь, летит, мимо, мчаться-а-а-а!!! Мим-момля-а-а -а-а…
Оно летело, мимо, мчалось, летело стремительно через, летело, ло, мимомомомомомо, летело, мчаться, сквозь мимо-о-о-а!!.
Оно летело мимо и сквозь эти страшные миры, пронизывая, продираясь насквозь, ужас, ужас, ужас, летело мимо этих страшных миров, накрученных бесконечной чередой бесконечных миров летело. Вынырнув и проваливаясь вновь серый туман небытия, из которого – клочья какие-то: налитые кровью глаза, холодные липкие нити, багровые вихри, булькающие хлюпы, касания по лицу, тухлая вонь…
Он проваливался через чудовищные миры, бесконечные и бесконечно сменяющие друг друга, то стремительно, так что они только обдирали его кромешным ужасом, то замедляясь, проталкиваясь через тошноту страха. Там были плоские темные пустыни, над которыми черной пустой дырой висело ледяное светило с синими космами лучей, чуть освещавшее холодными бликами медленно копошащиеся мотки спутанных многочленистых паучьих ног, в глубине которых бледнело что-то. Там были тесные, заставленные громоздящимся хламом душные комнаты, плотно залепленные пыльной паутиной, шевелящейся, вспухающей навстречу, под которой выпирало что-то бездушное, мертвое, тупое. Там были сплетенные сучьями леса без травы и листьев, путанные, сцепленные ветви громоздились и гремели, а из-под частокола стволов из глубины чащи надвигала упорным взглядом тяжкая ненависть. Там была длинная-длинная-длинная-длинная-трубатрубатруба с воем и визгом, узкая, как игла наркомана, и по ней навстречу несло тоскливым. Там были сложные похожие на стальных богомолов никелированные механизмы на кафельном холодном полу, залитом острым запахом: живые, злые, синхронно вздрагивающие всеми своими отвратительными сочленениями – как в танце.
Он только успел подглядеть в чужие кошмары: свирепые детские игрушки; ворохи полиэтилена, из-за которого темнели чьи-то завернутые неподвижные тела; орущие голые нависающие негры в пустой комнате, освещенной синим светом из-под высокого потолка; быстрые огромные существа, которые лучше мимо; осыпающиеся лестницы без перил с бездонными пролетами в заброшенных домах Эшера; горы животных трупов – лошадей, ослов и кошек, в которых карабкались и играли дети: ловили медленных откормившихся зеленых мух, отрывали им крылья и набивали тельцами рот, пуская бирюзовую слюну.
Пролистывая инфернальные миры Андреева: с залепленным горлом и слипшимися глазами его волочило и переворачивало сквозь густой океан испражнений, через который прокатывались бледные широкие потоки огромных ленивых червей, смотревших на Максима сонными голубыми глазами. Придавленный небом тяжких ватных туч, он проносился над долгим полем разинутых жадных волосатых вагин, тянувших к нему влажные серые лепестки исподних губ, с разверстыми пульсирующими пещерами влагалищ, наполняющих воздух сытым запахом несвежей рыбы. Он бесконечно продавливался вглубь кишащих голых человеческих тел, плотный комок сальных нездорово бледных холодных тел; они слабо хватали его и друг друга вялыми пальцами, пока он проскальзывал по их потным животам и спинам, они елозили, не давая ему двигаться, и между ними выкручивались отдельные самостоятельные руки и фаллосы, прокатывались большие мягкие глазные яблоки, шевелились синюшные языки, похожие на куриные трупики с прилавков его детства.
Максим плашмя ударился страшно лицом, грудью, бедрами и коленями, так сильно, что его подбросило, и он снова упал ничком на твердое. Он лежал. Он больше не двигался. Он приподнялся на локтях и открыл глаза. Он лежал на беговой дорожке, перед его лицом был знакомый красно-коричневый тартан. На шершавой поверхности прямо под ним чернела его тень, располагались мелкие крошки резины и проходил шов. В стороне косо тянулась белая разделительная линия и уже за ней, на соседней дорожке, лежал чей-то открутившийся шип. На шипе остро отсвечивало солнце. «Реальность есть то, что ясно и отчетливо является нам в показаниях наших чувств», - подумал Максим. Во рту был вкус крови из разбитых о зубы губ. Он провел языком по кожным лохмотьям на внутренней поверхности губ, и губы, разомкнувшись, освободили струйку крови, повисшую до дорожки тонкой соленой нитью. Было безумно жарко, солнце отчаянно палило, тартан накалился и источал запах душный и характерный. Максим чувствовал, как стремительно набухает потом, и с его носа на дорожку упали первые капли пота. Пот растекся по впадинкам резины. Максим встал.
Он стоял на тартановой полосе в стандартные восемь дорожек. Слева от него была красно-розовая неприятно блестящая стена, растворявшаяся где-то в слепящем сиянии неба. Справа от дорожек была пустота. Максим поколебался и двинулся налево: стена была покрыта полупрозрачной пленкой, под которой различались какие-то жилы, сгустки, трубки, проходили какие-то натужные глотательные движения, проталкивавшие в глубине большое. Не решившись коснуться, Максим пересек дорожки. Справа тартан нависал над бездной, точнее, над пустотой… точнее, над ничто… Нет, это было небытие, полное небытие, омерзительное небытие – ужас поднялся как рвота, и Максим отпрянул назад прыжком, споткнулся, опрокинулся на спину и откатился дальше от края. Под пеклом солнца ему стало холодно, и он лежал, дрожа и обхватив себя под мышки, не смея скосить взгляд в ту сторону.
Постепенно его отпустило. Он снова поднялся. Дорожка уходила далеко вперед, плавно заворачивая влево, скрываясь за розовой стеной – как вираж стадиона, только не так круто. Максим повернулся и посмотрел назад – ровно та же симметричная картина. И в этот момент раздался выстрел стартового пистолета. Максим увидел: тартан позади него, метрах в сорока, вдруг дрогнул, пошел волной, дернулся широкой полосой вниз, и как лента начал сворачиваться, открывая бездну. Максим в ужасе повернулся и побежал от приближающегося ската в упруго напрягшийся навстречу горячий воздух.
Впереди его ждала вечность.